| |
Заблуждения по поводу мер жесткой экономии |
| |
Почему Западом овладела неудачная идея.
Результаты европейского эксперимента с затягиванием поясов - налицо, и они предельно ясны и понятны: режим самоограничения не работает. Но почему столь ошибочная идея стала стандартным ответом Запада на финансовый кризис?
Будучи не в состоянии предпринять конструктивные действия, способные привести к какому-то результату, Конгресс США недавно дошел до того, что просто начал играть с экономикой страны в игру «кто круче». Катастрофа с предельной суммой долга уступила место «фискальному обрыву», который превратился в масштабные сокращения оборонного бюджета и в ограничение расходов, известное под названием «секвестирование». Что бы дальше ни происходило в налоговой сфере, дальнейшее сокращение государственных расходов вполне вероятно. Таким образом, меры жесткой экономии, которые были характерны для политики европейских стран, начиная с 2010 года, в несколько измененном виде пришли и в США. Единственный вопрос заключается в том, насколько серьезными и болезненными будут результаты такой встряски, и кто примет на себя главный удар. Но все это – полный абсурд, так как опыт Европы в очередной раз показывает: принятие мер жесткой экономии в стране, сталкивающейся с экономическими трудностями - это совершенно неправильно.
Страны еврозоны, Великобритания и государства Балтии добровольно стали участниками большого эксперимента, целью которого является выяснение того, способна ли находящаяся в экономической стагнации страна добиться благополучия. Меры экономии, подразумевающие целенаправленное снижение зарплат и цен за счет сокращения государственных расходов, направлены на уменьшение государственных долгов и дефицита, на рост экономической конкурентоспособности и восстановление малопонятного «доверия бизнеса». Последний аспект является ключевым: сторонники мер экономии считают, что урезание государственных расходов подстегнет частные инвестиции, поскольку это является сигналом к тому, что государство не будет ни вытеснять на рынке частные инвестиции своими инструментами по стимулированию, ни увеличивать долговое бремя. Если все будет так, потребители и производители почувствуют уверенность в завтрашнем дне и начнут тратить больше, что позволит экономике страны вновь расти.
Руководствуясь такой логикой и стремясь выбраться из полосы последнего финансового кризиса, в результате которого резко вырос государственный долг, Европа вот уже четыре года старательно затягивает пояса. Результаты этого эксперимента сейчас уже ясны, и они весьма убедительны: меры жесткой экономии не работают. Большинство экономик периферийных стран еврозоны с 2009 года находятся в состоянии свободного падения, а в четвертом квартале 2012 года впервые в истории произошло сокращение в экономике еврозоны в целом. Экономика Португалии просела на 1,8%, Италии - на 0,9%. Даже считавшаяся локомотивом региона экономика Германии отметила снижение на 0,6%. Великобритании, несмотря на то, что она не входит в еврозону, с трудом удалось избежать участи первой из развитых стран мира, где наблюдалась тройная рецессия.
Единственная неожиданность заключается в том, что такие события сами по себе стали неожиданностью. Еще в июле 2012 года Международный валютный фонд выступил с предупреждением о том, что единовременное сокращение государственных расходов взаимосвязанных экономик в период рецессии, когда процентные ставки уже и так были низкими, неизбежно подорвет перспективы роста. Это предупреждение прозвучало на фоне уже имевшихся многочисленных данных о том, что в каждой стране, принявшей меры жесткой экономии, объем долга существенно вырос по сравнению с докризисным периодом. Соотношение долга к ВВП в Португалии выросло с 62% в 2006 году до 108% в 2012 году. В Ирландии этот показатель вырос более чем в 4 раза: с 24,8% в 2007 году до 106,4% в 2012 году. Соотношение долга к ВВП в Греции подскочило со 106% в 2007 году до 170% в 2012 году. Долг Латвии по отношению в ВВП вырос с 10,7% в 2007 году до 42% в 2012 году. Все эти статистические данные еще не начали оказывать влияние на социальные издержки мер экономии, включающие небывалый с 1930 года уровень безработицы в странах, входящих сейчас в еврозону. Так почему же власти стран продолжают идти по этому пути?
Политика экономии была и остается для еврозоны стандартным ответом на финансовый кризис как по экономическим, так и по идеологическим причинам. Экономическая причина в том, что других доступных вариантов было очень мало. В отличие от США, которые смогли в 2008 году спасти свои банки, поскольку их Министерство финансов и центральный банк были в состоянии принимать любые дополнительные обеспечения и гарантии, какие хотели, странам Евросоюза пришлось субсидировать свою неплатежеспособную банковскую систему (которая была в три раза крупнее, имела вдвое большую долю заемных средств по сравнению с американской банковской системой) просто дополнительной ликвидностью. Они были вынуждены сокращать расходы и клясться в «незыблемой приверженности евро». Американская банковская система сократила свой долг, провела рекапитализацию и теперь готова развиваться. В Евросоюзе из-за его медлительной бюрократии даже не приступили к этому процессу. В итоге экономики стран еврозоны продолжают сокращаться, несмотря на все более сомнительные обещания о якобы возвращающейся уверенности.
В идеологическом плане интуитивно-понятная привлекательность мер строгой экономии (не тратить больше, чем имеешь) сегодня производит свое гипнотическое воздействие. Если понять, как режим жесткой экономии превратился в стандартное направление либерального экономического мышления в момент, когда государства находятся в беде, это покажет нам, почему такой курс столь соблазнителен и опасен.
ИДЕЯ С ИЗЪЯНОМ
Экономия является весьма соблазнительной идеей, учитывая простоту ее главного принципа - долг нельзя покрыть новым долгом. С течением времени верность этого тезиса подтверждается, однако долго так продолжаться не может. Имеются еще три менее очевидных фактора, подрывающих простое утверждение о том, что испытывающим финансовые трудности странам следует отказаться от расходов. Первый фактор дистрибутивный. Его суть заключается в том, что воздействие мер экономии на разных уровнях общества ощущается по-разному. Находящиеся в нижней части схемы распределения доходов в пропорциональном отношении теряют больше, чем те, кто находится в верхней части. Это объясняется их большей зависимостью от государственных услуг и меньшим объемом имеющихся у них богатств, способных смягчить последствия потрясений. 400 самых богатых американцев владеют большим объемом активов, чем 150 миллионов самых бедных из них. Самые бедные 15% американцев, что составляет примерно 46 миллионов человек, живут в семьях с доходом менее 22050 долларов в год. Попытки заставить путем сокращения государственных расходов нести бремя мер жесткой экономии население, на долю которого приходится самая малая часть распределенных доходов, были бы жестокими и трудно осуществимыми математически. Те, кто могут заплатить, делать этого не хотят, а от тех, кто не может заплатить, это требуют.
Второй фактор композиционный. Все не могут одновременно обеспечить свой рост. Если говорить о странах Евросоюза, то несмотря на то, что для любого государства разумной мерой было бы снижение долга, если все страны валютного союза, являющиеся друг для друга торговыми партнерами, одновременно сократят свои расходы, это может привести лишь к сокращению региональной экономики в целом. Сторонники затягивания поясов не видят этой опасности, поскольку они рассматривают взаимосвязь между экономией и тратами в обратной последовательности. Они считают, что бережливость со стороны государственного сектора в конечном счете подстегнет расходы частного сектора. Однако, чтобы кто-то мог сэкономить, кому-то другому нужно потратиться, иначе у того, кто экономит, не останется дохода, за который он может держаться. Аналогичная ситуация наблюдается на уровне государств. Если какая-то страна стремится извлечь выгоду из сокращения внутреннего финансирования с тем, чтобы быть более конкурентоспособной в плане издержек, то для этого должна существовать другая страна, которая намерена тратить деньги на производимую первой страной продукцию. Если же все страны одновременно будут сокращать расходы или экономить, как это происходит в настоящее время в еврозоне, не останется никого, чтобы нести расходы, необходимые для стимулирования роста.
Третий фактор связан с логикой. Представление о том, что урезание государственных расходов увеличивает доверие инвесторов, не поверку оказывается несостоятельным. По утверждению экономиста Пола Кругмана (Paul Krugman) и ряда других экспертов, это предположение подразумевает, что потребители предвидят и учитывают все изменения государственной политики в подсчетах своих бюджетов на всю жизнь. Когда государство дает сигнал о том, что оно намерено существенно сократить свои расходы, согласно этому утверждению, потребители понимают, что в перспективе их налоговое бремя сократится. Это позволяет им тратить сегодня больше, чем они тратили бы при отсутствии сокращений. Такая ситуация позволяет покончить с рецессией, несмотря на продолжающееся на этом фоне обрушение экономики. Предположение о том, что финансово неподкованные потребители, боящиеся потерять свою работу в условиях вызванной политическими решениями рецессии, в реальной жизни будут себя вести именно так, по меньшей мере смелое, а то и вовсе глупое.
Таким образом, меры экономии представляются опасными, поскольку при этом не учитываются порождаемые ими внешние факторы, воздействие выбора одного человека на выбор другого, а также не берется во внимание низкая вероятность того, что люди будут действовать так, как того требует теория. Для того, чтобы понять, почему эти заезженные идеи стали стандартным ответом стран западного мира на вопрос о путях выхода из рецессии, необходимо проконсультироваться с несколькими англичанами, двумя шотландцам и тремя австрийцами.
ПРОТИВОРЕЧИЕ В ЛИБЕРАЛЬНОЙ ШКОЛЕ
Происхождение мер строгой экономии связано со спорами о роли государства в рядах представителей либеральной экономической школы. Во второй книге «Двух трактатов о государственном правлении» английский политический теоретик Джон Локк (John Locke) соглашается с тем, что с момента изобретения денег и появления частной собственности понятие неравенства стало неизбежным. Однако при этом он также признавал, что государство должно регулировать создаваемую рынком несправедливость. Тем не менее, любое государство, успешно с этим справившееся, станет достаточно сильным, и будет представлять угрозу владельцам частной собственности, которых оно призвано защищать. В результате в либеральной школе возникло противоречие: невозможно жить с государством, которое может ограбить тебя, однако без него жить также невозможно, потому что тогда тебя может уничтожить толпа. Позднее шотландские экономисты 18-го века Дэвид Юм (David Hume) и Адам Смит (Adam Smith) обратили внимание на это противоречие. Тогда оно обрело иное измерение: как платить за государство, которого боишься, но, тем не менее, в котором нуждаешься. В качестве возможного решения виделся государственный долг, однако ни Юму, ни Смиту этот подход не нравился.
Как подчеркивали Юм и Смит, государство могло бы занимать деньги, давая предпринимателям возможность осуществлять менее рисковые инвестиции с таким же или более высоким уровнем вознаграждения за счет инструмента государственного долга. Для этих инвесторов покупка такого долга стала бы удобным механизмом финансирования того государства, в котором они нуждались, и при этом им не нужно было платить налоги. Само государство выплачивало бы им деньги, чтобы те, в свою очередь, финансировали его. Однако проблема такого варианта свободных действий заключается в том, что по сути они не являются по-настоящему свободными. Для поиска лиц, готовых выкупить его долг, государство должно обеспечить лучшую отдачу, чем по другим инвестициям, и определить такие условия, в рамках которых деньги, не участвуя в регулируемых рынком инвестициях, направляются на изначально убыточные государственные расходы. Этот процесс приводит к сокращению роста, увеличению процентных ставок и втягивает государство в долги сперва перед местными предпринимателями, а затем перед иностранными. Вместо решения вопроса о том, как заплатить за государство, этот процесс приводит к постоянному росту налогов и, как предостерегал Смит, к неизбежному краху кредитора, поскольку «праздный и расточительный получатель кредита [получает доход] за счет усердно трудящегося и экономного кредитора, … направляющего значительную часть национального капитала … тем лицам, которые, скорее всего, растратят и уничтожат его». С учетом этого Юм и Смит пришли к выводу о том, что тлетворному воздействию государственного долга следует всячески сопротивляться, даже если он представляется в качестве решения вопроса финансирования государства в краткосрочной перспективе.
Британские представители либеральной школы 19-го века пытались найти выход из этого противоречия двумя различными способами. Некоторые из них, например, Давид Рикардо (David Ricardo) хотели вообще отстранить государство от участия в экономике, расценивая его действия как контрпродуктивное вмешательство в систему, которая без его участия была бы самоуравновешенной. Однако другие экономисты, такие как Джон Стюарт Милль (John Stuart Mill), увидели роль государства не просто в устранении неравенства. Милль даже пришел к выводу о том, что государственный долг не только не ведет к банкротству страны, но и может использоваться для финансирования важных социальных инвестиций. Милль и его собратья по идеологии считали, что капитализм не может нормально функционировать в современном мире без усиленного государственного вмешательства. Они считали, что предсказываемое Рикардо самоуравновешивание маловероятно, объясняя это, среди прочего, такими факторами как нестабильность рынка труда, изменчивость деловых циклов, потребность в вынесении вопросов на голосование и рост безработицы и бедности во всем мире на фоне благополучия богачей.
Таким образом, в 19-м веке либеральная школа разделилась на два лагеря. В первый по стопам Рикардо вошли некоторые австрийские экономисты, в том числе Йозеф Шумпетер (Joseph Schumpeter), Людвиг фон Мизес (Ludwig von Mises) и Фридрих Хайек (Friedrich Hayek). Они выступали резко против любого участия государства в экономике, отвергая его интервенции и долги. В другой лагерь, видевший необходимость в существовании более активного, а когда это необходимо, залезающего в долги государства, помимо Милля вошли несколько британских экономистов, в том числе Джон Хобсон (John Hobson), Уильям Беверидж (William Beveridge) и, наконец, Джон Мейнард Кейнс (John Maynard Keynes).
ЗАПАДНЯ ЛИКВИДАЦИОНИЗМА
Хотя опасения относительно государства и его долгов были присущи либерализму с самого его зарождения, неприятие государственного долга стало излюбленным политическим пунктиком только после того, как появились достаточно крупные государства, чтобы можно было урезать их расходы и сокращать степень их участия в экономике. В 1920-х и 1930-х годах, особенно в Австрии и США, все большее число экономистов стало искать ответ на вопрос о том, почему реальные экономики, несмотря на предположение об их способности к самоуравновешиванию, двигались по орбите «подъем-кризис-спад», причем делали это весьма наглядно. Представители этой школы видели ответ в том, что банки давали взаймы слишком много денег, а это приводило к нерациональному размещению капитала и к сомнительным инвестициям. В итоге направляемые на финансирование этих инвестиций дешевые деньги неизбежно заканчивались, процентные ставки росли, и запускался механизм банкротства. Вывод, к которому пришел министр финансов при президенте Герберте Гувере (Herbert Hoover) Эндрю Меллон (Andrew Mellon), заключался в том, что подобные меры «очистят нашу систему от гнили... Люди... будут все больше жить по правилам морали... а предприниматели будут помогать оправиться от краха экономически менее грамотным людям».
Если обобщить позиции австрийских экономистов, то они говорили о том, что от чрезмерного финансирования долга могут спасти лишь упорядоченные меры экономии. От государства требовалось не вмешиваться и дать процессу осуществляться самому. Эта игра носила название «ликвидационизма». Она заключалась в том, что для решения экономических проблем обанкротившиеся предприятия ликвидировались. Именно такую игру попробовал вести Вашингтон в эпоху Великой депрессии. В итоге, как и в современной еврозоне, это ничего не дало. В Великобритании подобный метод получил название «подход казначейства». Он подразумевал, что расходы государства, направленные на остановку падения экономики, лишь увеличат долг и вытеснят частных инвесторов. Этот подход также был претворен в жизнь, и он также оказался несостоятельным, что привело к еще более существенному спаду в британской экономике.
В 1930-х годах серия неудачных попыток спасти обрушающиеся экономки за счет мер экономии, а также появление «Общей теории занятости, процента и денег» Джона Кейнса окончательно убили веру в состоятельность идеи затягивания поясов. Решающее значение сыграли все те же три фактора, о которых говорилось выше - дистрибутивный, композиционный фактор и логика. В совокупности с практическими результатами политических экспериментов 1930-х и 1940-х годов все эти доводы изменили отношение к мерам экономии, и они потерпели неудачу. Это было связано в том числе и со Второй Мировой войной, которая доказала необходимость и эффективность обширного государственного вмешательства в экономику. Почему же меры экономии вновь так активно набирают силу спустя 60 лет? Для ответа на этот вопрос нам необходимо снова вернуться в США, где постулируемое австрийской моделью циклическое развитие «подъем-спад» нашло неожиданный отклик в ходе финансового кризиса 2008 года. После этого мы отправимся в послевоенную Германию, где благодаря мерам экономии удалось пережить долгую кейнсианскую зиму и произвести на свет меры реагирования на кризис, которые используются в еврозоне в настоящее время.
КАК ЭТО ДЕЛАЛИ НЕМЦЫ
Одна из странностей аспирантских программ по экономике после 1970-х годов, когда стагфляция содрала, наконец, внешний глянец с кейнсианства, состояла в том, что аспирант мог заниматься и писать диссертацию в лучших вузах США и при этом никак не изучать такие темы как деньги, банковское дело и кредиты. Все дело в том, что в неоклассической концепции, которая появилась после расцвета кейнсианства, деньги по их долгосрочным последствиям считали инструментом нейтральным (у них не менялись ни предпочтения, ни возможности), а ожидания их проповедников – дальновидными и рациональными. В таком счастливом мире, где сохранение равновесия обеспечивалось автоматически, кредит это просто отсроченный доход одного человека, передаваемый другому человеку, а банки это просто каналы для прохождения инвестиций. Финансовый кризис, обнаживший реальный мир с его чрезмерным кредитованием за счет привлеченных средств, чрезмерными заимствованиями и сознательной слепотой перед риском у тех, кто по идее должен быть разумен и рационален, стал настоящим потрясением для такого мировоззрения. Но он не был потрясением для тех, кто еще читал этих аскетичных австрийцев.
Кризис разразился точно в соответствии с моделью спада Мизеса и Хайека: банки ссужали слишком много денег, государства оказывали им в этом содействие, потребители брали слишком много кредитов, и капитал оказался распределенным неправильно и нерационально, что в период с 2000 по 2007 годы надувало колоссальный пузырь ипотечного кредитования. Но в этой модели было четкое предписание: не спасать банки. Но поскольку это уже было сделано, и частный долг банковской системы перешел на государственный баланс, единственное, что оставалось (как и говорили австрийцы в 1920-е и 1930-е годы) – это урезать бюджет, сокращать долг, ускорять банкротство тонущих компаний и людей, и «пусть люди предприимчивые берут на себя бремя людей менее компетентных».
Ликвидационизм вернулся, но лишь из-за того, что экономисты и политические руководители за тридцать лет неолиберального междуцарствия забыли прежние аргументы против него. В мире эффективных рынков и рациональных потребителей тот тип кризиса, с которым сталкивается сегодня государство, казался теоретически невозможным. Так что когда он нанес свой удар, единственным действующим подходом, в котором банки, спады и подъемы воспринимались серьезно, оказался австрийский подход – за что отчасти мы можем благодарить немцев.
Поскольку Германия в 1920-е и 1930-е годы пережила волны инфляции и дефляции, в послевоенный период девизом немецкой экономики стала финансовая стабильность. Но что особо выделяло германское экономическое мышление, это его отказ от кейнсианства. Объясняется это тем, что теория никогда не имела особого смысла и значения для творцов немецкой политики, учитывая то, как на самом деле функционирует экономика Германии.
Экономический рост в этой стране всегда обеспечивался экспортом. Поэтому после Второй мировой войны главным приоритетом Германии стало вложение средств в восстановление основных производственных фондов (это одновременно означало сдерживание внутреннего потребления) и возвращение на экспортные рынки (а это требовало ограничения издержек и, следовательно, зарплат). А поскольку внешний спрос был важнее внутреннего, рост определялся конкурентоспособностью и устойчивостью валютного курса, а не внутренним потреблением. Все, что делали государственные программы стимулирования в такой системе, это увеличение стоимости производства и уменьшение экспортного спроса.
Это великолепная экономическая модель для предложения, экспортно-ориентированной экономики с прочным авторитетом валюты и сверхконкурентоспособных продуктов. Но проблема в том, что все страны такими быть не могут. Не каждая европейская страна может быть Германией и иметь профицит, у кого-то должен быть дефицит. Кто-то должен откладывать, а кто-то должен тратить. К сожалению, Германии удалось спроектировать ключевые институты Евросоюза и еврозоны по собственному образцу, и в итоге возникла сильная система обеспечения конкурентоспособности и исключительно независимый и страшащийся инфляции центробанк. Так что в момент греческого кризиса возражения Германии против кейнсианства превратились в господствующую политическую позицию для всей региональной экономики. И результат оказался катастрофическим.
Германия могла себе позволить пробивать дорогу к росту, поскольку источники ее роста лежат за пределами немецких границ, ибо она является экспортным лидером. Но вся Европа в такие игры играть не может, особенно на фоне азиатских стран, где также положительное сальдо. Обозреватель Financial Times Мартин Вульф (Martin Wolf) в этой связи сказал: «Что, у всех должно быть активное сальдо текущего платежного баланса? Если так, то у кого будет дефицит – у марсиан?» Те идеи, которые легли в основу послевоенной схемы немецкой экономики и ЕС, в Германии, может, и хорошо работают, но на континенте в целом они работают ужасно, и он не может добиться профицита, как бы ни старался. Опять же, состав имеет значение.
Дабы понять, что будет дальше, нам достаточно вспомнить о том, как развивались события, когда такой эксперимент провели в крупных масштабах в последний раз. Было это в 1930-е годы, и тогда воцарился беспорядок и хаос. Но критики могут возразить, что такие доводы неуместны, поскольку в более позднее время, в 1980-х годах, в таких местах как Канада и Ирландия, а затем и в Восточной Европе все было как раз наоборот – затягивание поясов привело к росту. Однако критики молчат, так что стоит посмотреть и на них самих тоже.
Источник "Foreign Affairs", 6 мая 2013 года
|
|
|
